о себе:
Что ж рассказать о себе?
Лет - много, попа - большая, а характер улучшился, во всяком случае, по сравнению с теми временами, когда и лет и попы было намного меньше.
Иногда под настроение ругаюсь с вменяемыми, иногда под настроение - задруживаюсь с невменяемыми.
Вспыльчива, но отходчива, да. Угомонить, если разошлась - совсем просто:
а) накормить;
б) напоить;
в) рассмешить;
Третье средство самое верное и безотказное. Нежно влюбляюсь в людей, которые меня смешат, даже если только что яростно с ними спорила.
Еще люблю сырое мясо, как все уже знают, и жениться.
У меня за подушкой.
18.05.10 23:25 | Добавить в избранное
По окну будто царапают. Редко, но звучно. Можно решить, что это дождь, что это он так капает, но я знаю, что мыши. Толстые стеклянные мыши с мохеровыми хвостами лезут, лезут по стене дома. Прямо к моему седьмому этажу, к открытым окнам и тащат в зубах своих мышенят.
Они стеклянные, но не разбиваются. Я слушаю их и думаю о подушке.
Спрятать драгоценное или стыдное, уберечь от посторонних равнодушных или недобрых глаз – это рефлекс. Спрятать за подушкой – это из детства. Там, за подушкой все. Сначала любимые книжки. Потом потрепанный смешной медведик, которого уже нужно бы выбросить. Затем – стыдный первый лифчик. Девчачий смешной и нелепый дневник. Мобильник, чтоб не пропустить долгожданное смс-сообщение посреди ночи. Я до сих пор прячу за подушку то, что не могу вот так прямо взять и предъявить.
Когда-то так, за подушку моя, еще юная бабушка спрятала мою маму от приехавшего в гости своего отца. Бабушке было стыдно, что она вышла замуж, стала женщиной и даже родила ребенка. Мама лежала тихая и только через час, когда весь чай уже был выпит и приветы переданы – нежно мяукнула. И только тогда бабушка ее вытащила и показала.
У меня за подушкой лежит моя мама.
Мне трудно простить ей старость и то, что она выписывает какую-то фигню от Ридерс-дайджест. Я себя уговариваю, что все эти жуткие матерчатые куклы для складывания в них ненужных пакетов и плохие книжки, и обувь с такими типа носочками – дают ей ощущение жизни и ее, маминого в жизни участия. Она играет, что это подарок, сюрприз, неожиданность. У нее получается забыть, что она все это сама заказала по дрянному каталогу ненужных вещей и заплатила втридорога. Я это понимаю, но все равно бешусь, когда натыкаюсь. Мне хочется, чтоб она опять была молодая, насмешливая и сидела за главным столом в своей лаборатории абсолютного возраста. А на ней чтобы белое платье в черный горошек и чтоб пахло от нее «Красной Москвой» - красивыми духами с шелковой кисточкой на пробке. Мне жаль, что она уже не играет в шахматы, и даже в шеш-беш, а только разгадывает сканворды. Я говорю ей «мама, если придет смс про перевести деньги – ты не переводи! Это кидалово!». Она кивает, но я знаю, что увидев «я в больнице» - переведет.
У меня за подушкой лежит мой папа.
Когда я прихожу, он пытается меня накормить и поцеловать в макушку. Папа стал совсем маленький и ему трудно дотянуться до моей макушки, поэтому он больно наклоняет к себе мою голову. Я не ем пряники, которые он мне пытается скормить. Он знает, что не ем. Но все равно спрашивает «будешь?». Ему просто больше нечего мне сказать. Нечего предложить. Он уже все отдал. Я очень боюсь за него, когда он переходит дорогу. Там много машин, и он может не успеть. Машины же не знают, что это мой папа. Раньше он носил меня на плечах, и я смотрела по сторонам гордо. Теперь не носит. Он предлагает мне пряник. Я беру его и кладу в карман. У меня щиплет в носу от этого пряника. У меня перехватывает горло. Мне хочется кричать. А папа рад, что я взяла и теперь буду сытая, с пряником. Он смотрит телек. Там показывают «Папиных дочек».
У меня за подушкой лежит мой город.
Когда-то он был единственный. Из радио пели «Опустился туман с Тарки-Тау…», а рядом с домом был пустырь и на пустыре болотные лужи. В этих лужах мы с Иркой ловили мотыля для ее рыбок. Теперь там кинотеатр Россия, а рыбки сдохли. Мы ели снег и он был вкусный. Говорили, что нельзя, но мы все равно… Еще говорили, что если наступишь на трещину в асфальте – родители умрут. Мама, папа, я ходила аккуратно! Я не наступала! Ну, может быть, иногда. Редко. Нечаянно. Так что вы уж не подведите. Скажите, где сейчас мои «секретики» с фольгой, бусиками, закрытые стеклом? Их кто-то откопал? Нашел? А где «моя земля»? Я ведь так хорошо умела в нее играть, так здорово кидала ножик, что он торчал, не падал, и я отрезала, отрезала ломти и проводила новую границу, пока не захапывала себе все. И стояла, как царь, и смотрела по сторонам, и вокруг меня был город. Мой. Это по-прежнему – моя земля? Кажется, нет.
Я ненавижу этот город за то, что он стал такой, и я вынуждена его ненавидеть.
Стал или был?
Мне легче думать, что стал.
Мне легче думать, что мыши.
Стеклянные.
Я думаю, надо думать то, что легче.
Я думаю, у меня за подушкой ничего нет.
Они стеклянные, но не разбиваются. Я слушаю их и думаю о подушке.
Спрятать драгоценное или стыдное, уберечь от посторонних равнодушных или недобрых глаз – это рефлекс. Спрятать за подушкой – это из детства. Там, за подушкой все. Сначала любимые книжки. Потом потрепанный смешной медведик, которого уже нужно бы выбросить. Затем – стыдный первый лифчик. Девчачий смешной и нелепый дневник. Мобильник, чтоб не пропустить долгожданное смс-сообщение посреди ночи. Я до сих пор прячу за подушку то, что не могу вот так прямо взять и предъявить.
Когда-то так, за подушку моя, еще юная бабушка спрятала мою маму от приехавшего в гости своего отца. Бабушке было стыдно, что она вышла замуж, стала женщиной и даже родила ребенка. Мама лежала тихая и только через час, когда весь чай уже был выпит и приветы переданы – нежно мяукнула. И только тогда бабушка ее вытащила и показала.
У меня за подушкой лежит моя мама.
Мне трудно простить ей старость и то, что она выписывает какую-то фигню от Ридерс-дайджест. Я себя уговариваю, что все эти жуткие матерчатые куклы для складывания в них ненужных пакетов и плохие книжки, и обувь с такими типа носочками – дают ей ощущение жизни и ее, маминого в жизни участия. Она играет, что это подарок, сюрприз, неожиданность. У нее получается забыть, что она все это сама заказала по дрянному каталогу ненужных вещей и заплатила втридорога. Я это понимаю, но все равно бешусь, когда натыкаюсь. Мне хочется, чтоб она опять была молодая, насмешливая и сидела за главным столом в своей лаборатории абсолютного возраста. А на ней чтобы белое платье в черный горошек и чтоб пахло от нее «Красной Москвой» - красивыми духами с шелковой кисточкой на пробке. Мне жаль, что она уже не играет в шахматы, и даже в шеш-беш, а только разгадывает сканворды. Я говорю ей «мама, если придет смс про перевести деньги – ты не переводи! Это кидалово!». Она кивает, но я знаю, что увидев «я в больнице» - переведет.
У меня за подушкой лежит мой папа.
Когда я прихожу, он пытается меня накормить и поцеловать в макушку. Папа стал совсем маленький и ему трудно дотянуться до моей макушки, поэтому он больно наклоняет к себе мою голову. Я не ем пряники, которые он мне пытается скормить. Он знает, что не ем. Но все равно спрашивает «будешь?». Ему просто больше нечего мне сказать. Нечего предложить. Он уже все отдал. Я очень боюсь за него, когда он переходит дорогу. Там много машин, и он может не успеть. Машины же не знают, что это мой папа. Раньше он носил меня на плечах, и я смотрела по сторонам гордо. Теперь не носит. Он предлагает мне пряник. Я беру его и кладу в карман. У меня щиплет в носу от этого пряника. У меня перехватывает горло. Мне хочется кричать. А папа рад, что я взяла и теперь буду сытая, с пряником. Он смотрит телек. Там показывают «Папиных дочек».
У меня за подушкой лежит мой город.
Когда-то он был единственный. Из радио пели «Опустился туман с Тарки-Тау…», а рядом с домом был пустырь и на пустыре болотные лужи. В этих лужах мы с Иркой ловили мотыля для ее рыбок. Теперь там кинотеатр Россия, а рыбки сдохли. Мы ели снег и он был вкусный. Говорили, что нельзя, но мы все равно… Еще говорили, что если наступишь на трещину в асфальте – родители умрут. Мама, папа, я ходила аккуратно! Я не наступала! Ну, может быть, иногда. Редко. Нечаянно. Так что вы уж не подведите. Скажите, где сейчас мои «секретики» с фольгой, бусиками, закрытые стеклом? Их кто-то откопал? Нашел? А где «моя земля»? Я ведь так хорошо умела в нее играть, так здорово кидала ножик, что он торчал, не падал, и я отрезала, отрезала ломти и проводила новую границу, пока не захапывала себе все. И стояла, как царь, и смотрела по сторонам, и вокруг меня был город. Мой. Это по-прежнему – моя земля? Кажется, нет.
Я ненавижу этот город за то, что он стал такой, и я вынуждена его ненавидеть.
Стал или был?
Мне легче думать, что стал.
Мне легче думать, что мыши.
Стеклянные.
Я думаю, надо думать то, что легче.
Я думаю, у меня за подушкой ничего нет.
комментарии:
добавить комментарий
Пожалуйста, войдите чтобы добавить комментарий.