На голубом глазу

Меня решили призвать к порядку. Рыжий решил. Он сидел себе, сидел, репу чесал, телек ему ничего не показывал, кроме серенького цвета и каких-то уродливых прыгающих линий и потому Рыжий догадался, что неплохо бы сделать что-то полезное, например, уконтропупить мировую атмосферу в моем лице.

Начал с того, что призвал меня «придерживаться реальных событий». 

Ты постоянно врешь! - говорил Рыжий и подрагивал мускулистой ляжкой, - Ни слова без брехни! Вот зачем ты рассказываешь, что мы ходили в полыни по колено, а пришлые блохи шли на нас «ромбом», как танки, а? И про сознание недавно кому-то врала, что, мол, его теряла. Никакого сознания ты не теряла, я видел, рядом был, а только заорала «налейте, бо не переживу!».

Я сопела и тосковала.

Он ничего не понимает.

Не понимает, что три с половиной блохи и слегка припорошенный полынью ковер – это скучно. Не впечатляет и ну его нафик. Не знает, что у меня в загашнике до сих пор лежит не использованный охренительный зачин для новостной заметки «Была пятница 13-го. Ничто не предвещало Беды…». 

Впрочем, с этими информашками я как-то раз уже лажанулась. Шла себе спокойно со свидания, все тексты сдала и сверила еще утром, а тут, значит – опа! Расстрелянная машина на главной улице, куча журналистов и никого из наших, потому как поздний вечер и они все в редакции – номер верстают. 

Ну и я, чувствуя себя нереально крутой и репортером без границ, стала там, на месте преступления скакать и всех расспрашивать. А потом понеслась в редакцию. Принеслась, села перед компом и замерла. 

В глазах все еще весело мигали проблесковые маячки, толпа, мокрый асфальт, продырявленное лобовое стекло…

Я положила руки на клаву, сделала глубокий вздох и начала «Волна преступлений захлестнула маленький южный город…». Я хотела писать дальше, про рыдающую женщину в белом вечернем платье (ну мелькало там в толпе что-то светлое, хотя и не рыдало, конечно), про стекла, хрустевшие под ногами (могли же! ну, чисто теоретически, могли же хрустнуть?), про еще разное, чтоб у читателя сердце замерло, и он весь прямо содрогнулся и оцепенел. У меня под языком уже копошились красивые прилагательные - ведь куда ж без них-то?

И тут у меня за спиной выросла она. 

Моя подруга по прозвищу Яшка-Сулейман.

Мой тогдашний главред. 

Яшка-Сулейман стояла молча и смотрела на экран моего компа. Я затылком ощущала ее горячее драконье дыхание и поэтому решила сдержаться и не писать про Беду и пятницу тринадцатое (к тому же, в общем и целом была среда, чего уж врать), но про белое вечернее платье – обязательно, обязательно. 

Но тут Яшка-Сулейман сказала нехорошим ржавым голосом «Стирай все накуй! Пиши – Вчера, в 21.38 на перекрестке улиц…». Я печатала под яшко-сулейманову диктовку, и соленые слезы обиды текли по моим щекам. Текли и падали прямо на клавиатуру, и прожигали там дыры. Вместо повести о страшном преступлении, полной быстрого шепота, приглушенных рыданий, злодейского хихиканья, которая уже почти созрела в голове и готовилась упасть как спелая груша и всех восхитить - меня заставили писать сухой, как промокашка и короткий, как икота нечеловеческий текст.

От этого потрясения я не оправилась никогда.

И поэтому по предпоследней капли крови буду настаивать - если уж блохи, то таки да, шли на нас ромбом, шелкая страшными клешнями и тряся рогатой головой. И напрасно друг Джафаров говорит, мол, все, что я рассказываю - нужно делить на 28. Врет друг Джафаров. Преувеличивает. Максимум - на 25.

А то и вообще на 19.